...Смотрела в выходные серию "Эвакуация" из цикла "Сокровища Московского Кремля" - историю о том, как спасали драгоценные реликвии перед тем, как в город вошли войска Наполеона. Не всё удалось вывезти, а то, что нашли цивилизаторы (священнослужители со скорбью обнаружили потом, что были обнаружены и вскрыты почти все тайники), подверглось чудовищному поруганию:
"Все серебряныя ризы с икон, одежда на святом престоле, большое серебряное паникадило, весом в 60 слишком пудов, пожертвованное боярином Илиею Морозовым (в 1660 г.), серебряные оклады на раках Святителей Московских, – все это было содрано и тут же, на разведенном посреди собора горне, переплавлялось в слитки серебра и золота: на одном из столпов собора была найдена надпись, гласившая, что всего в Успенском соборе французы переплавили 325 пудов серебра и 18 пудов золота. Но что еще несравненно ужаснее, это поругание над святыми мощами Святителей Московских: дерзновенными безбожниками оне были выброшены из своих рак прямо на пол, кроме только мощей Святителя Ионы; почти все святыя иконы в нижних ярусах иконостаса оказались изрубленными, исцарапанными, со вбитыми во множестве гвоздями; надгробия над могилами патриархов и митрополитов Московских были частию обнажены, частию изрублены, а нетленное (по свидетельству очевидцев, тело великого страдальца за Русскую землю – Святейшаго Патриарха Гермогена (ум. в 1612 г.) было извлечено из гробницы и брошено на пол соборный); (очевидно, грабители, увидав поверх соборнаго пола стоящий гроб Святейшаго Патриарха, думали, что там сокрыты сокровища) и пред главным иконостасом и по боковым стенам собора устроены были стойла для лошадей; всюду копоть (от плавильнаго горна), грязь, нечистота…
Подобному же поруганию подверглись святыни и всех остальных Кремлевских соборов и церквей. В Архангельском соборе св. мощи Царевича Димитрия были выброшены на пол; все драгоценныя украшения и серебряныя ризы с икон были содраны; самыя святыя иконы употреблялись вместо лавок и кроватей; в алтаре была даже устроена кухня. В Благовещенском соборе французы разграбили различныя драгоценныя украшения, бывшия на иконах, и устроили склад для одежды и обуви. В главном храме Чудова монастыря один из сподвижников Наполеона – маршал Даву устроил в алтаре свою канцелярию, при чем св. престол служил для него письменным столом, а мощи Святителя Алексия оказались выброшенными на паперти в куче оборванных и распоротых риз и т. д."
Эти сведения я почерпнула из отрывков рукописи протопресвитера Н. А. Любимова "Крестный ход вокруг Кремля в память спасения России в 1812 году", представленных Сергеем Викторовичем Самохваловым на сайте Региональной общественной организации "Бородино-2045".
Феерически на фоне этих свидетельств выглядело гневное возмущение французов, которые устами Наполеона и его сподвижников ругали ... российскую пропаганду за то, что та представила европейцев нашему народу варварами, и мы не захотели встретить их рукоплесканиями. Ну какие же они варвары, правда? Те, кто переплавили в слитки оклады древних икон, чтоб проще было вывезти, устроили в храмах конюшни, пекарни (и тут же - нужники), на ликах наших святых упражнялись в стрельбе. А напоследок еще и решили взорвать Кремль:
Протосвитер Любимов: "Безсильная злоба вождя французов – Наполеона за несбывшияся мечты и надежды выразилась поистине варварским образом. Мало ему было разграбить в Москве то, что уцелело от огня; мало было посмеяться над русскою православною верой, осквернив святые храмы, иконы, мощи, – при выходе из Москвы он отдал одному из своих генералов строгий приказ взорвать весь Кремль с его соборами, башнями и дворцами… Спешно сделаны были подкопы и подведены пороховыя мины под все здания и стены Кремля, – и в ночь на 11-ое октября раздались один за другим семь страшных взрывов: пало несколько кремлевских башен; во многих местах стены разрушении были почти до основания; взлетела на воздух так называемая Филаретовская пристройка к Ивановской колокольне (сооруженная в 17 веке Патриархом Филаретом Никитичем – родоначальником Царствующаго Дома Романовых), но самая колокольня устояла".
Однако замысел не удалось осуществить до конца. На город обрушился ливень. И уцелело сердце России:
"единственно только – по неизреченной милости Божией; ибо, как, говорил тогда Архипастырь церкви Московской, "злоба беззаконнаго (Наполеона) заставила ад разверсть недра свои и изрыгнуть громы, но благость Божия отверзла небеса, пролияла воды и угасила пламень свирепствующаго ада. Пали огромные здания и развалинами своими покрыли алтари Господни, но не могли ни разрушить, ни повредить их"…
****
В киноленте "Эвакуация" я услышала несколько интересных цитат из высказываний и писем Наполеона касательно России. Как удивительно менялась их интонация, подумала я. И пошла искать источник.
Нашла их как раз в мемуарах дипломата и сподвижника Наполеона, бывшего посла Франции в России Армана де Коленкура "Поход Наполеона в Россию". И поглотила меня историческая трясина сия.
Забавный человечек, доложу я вам. Не смерд какой-нибудь. Отпрыск знатного рода, счет которым шел от средневековых феодалов Лузиньянов. В России в 1812 году ему было уже под сорок, но он, как мальчишка, радовался и докладывал, что какой-то корсиканец в минуты, когда бывал им доволен, трепал его за ухо, а в лютые морозы, если то было недосягаемо из-за меховой шапки, щечку пальчиками терзал.
О самом Коленкуре можно писать авантюрный роман, да не до этого. Но я, невольно втянувшись в прочтение книжки (237 страниц), поразилась его мастерству прятать чудовищные детали поражения. Даже несмотря на то, что он их время от времени живописует, вся картина похода на Москву, отступление и потеря армии, представлена как череда непрерывных побед его кумира. Хотя и о нем он умудряется сообщить сведения, вызывающие лишь отвращение.
Это касается и условий пребывания императора в походе. И отношения Наполеона к женщинам, которыми Коленкур - ни с того, ни с сего - заканчивает свой рассказ о бесславном походе на Москву. (Хватит терпения - в конце начерчу пару формул).
- Штирлиц, - подумала я.
"Запоминается последняя фраза - это правило Штирлиц вывел для себя словно математическое доказательство. Важно как войти в нужный разговор, но ещё важнее искусство выхода из разговора".
Но вернемся к мемуарам Коленкура. Надеюсь, вы и Дзен простите мне обилие цитат. Они стоят того, на мой взгляд. Не пересказывать же очевидца, хоть он, судя по примечаниям, порою крепко привирает. Но делает это, на мой взгляд, умышленно.
Я узнала, что примерно за два года до начала кампании Наполеон говорил: "Будет полезно отстранить русских от европейских дел и создать в центре государство, которое было бы барьером против нашествий северной державы".
По всем мемуарам Коленкура рассыпаны фразы с термином "буферное государство", которое очень хочет иметь Европа, испытывающая страх перед необъятной Россией. В самом конце он снова процитирует своего императора, уже отходившего в тепле и довольстве от катастрофы, постигшей его на наших просторах. Наполеон объяснял свои цели:
"...уже в Эрфурте я заметил некоторое недоверие со стороны Александра. (...) Так как Александр и Румянцев (министр иностранных дел) не увлеклись вопреки моим ожиданиям идеей раздела Турции, то все планы, которые я наметил в Тильзите, должны были, по меньшей мере, видоизмениться. Я должен был обратить взоры в другую сторону. Так или иначе, надо отбросить рутину, которой мы придерживаемся, наметить способы принудить Англию к миру, ослабить Россию, отстранить ее от европейских дел путем создания большого буферного государства. Отнять у Англии всякую надежду на организацию новой коалиции, подорвав могущество единственного большого государства, которое еще могло бы быть ее пособником, — таков великий и благородный план".
Во время зимнего бала в конце 1811 или в начале 1812-го Коленкур услышал как:
"Император Наполеон жаловался на то, что император Александр хочет на него напасть и не соблюдает более союза, так как допускает так называемых нейтральных, а в России происходят крупные передвижения войск. Под конец разговора, длившегося около получаса, император сказал настолько громко, что я слышал его со своего места:
— Что бы ни говорил г-н де Коленкур, император Александр хочет на меня напасть".
Коленкур сразу не сообщает о своей реакции, но через несколько страниц приводит свой ответ императору - очевидно, в другом споре о грядущей кампании. Аргументы Наполеона здесь не приводятся. Однако обратите внимание на первое слово дипломата. И на посыл - КТО хочет воевать:
— Бесспорно, ваше величество хотите воевать с Россией не только из-за Польши, — ответил я, — но для того, чтобы не иметь больше конкурентов в Европе и видеть там только вассалов.
И вскоре приводит большой монолог Александра I, адресованный графу Луи де Нарбонну, генерал-адъютанту Наполеона, направленному с неясной миссией в Вильну в начале мая 1812 года (читала отчеты нашей разведки о днях его пребывания в дни, когда там находился наш император - это пир духа какой-то, умели русские незаметно работать с противником).
Итак, наш Александр I - посланнику Наполеона, зондирующему почву незадолго до наступления:
— 300 тысяч французов готовятся перейти мои границы, а я все еще соблюдаю союз и храню верность всем принятым на себя обязательствам. ... Он (Наполеон) только что призвал Австрию, Пруссию и всю Европу к оружию против России, а я все еще верен союзу, — до такой степени мой рассудок отказывается верить, что он хочет принести реальные выгоды в жертву шансам этой войны. Я не строю себе иллюзий. Я слишком высоко ставлю его военные таланты, чтобы не учитывать всего того риска, которому может нас подвергнуть жребий войны; но если и сделал все для сохранения почетного мира и политической системы, которая может привести ко всеобщему миру, то я не сделаю ничего, несовместимого с честью той нации, которой я правлю. Русский народ не из тех, которые отступают перед опасностью. Если на моих границах соберутся все штыки Европы, то они не заставят меня заговорить другим языком. ... Я все еще готов договориться обо всем в целях сохранения мира, но нужно, чтобы это было сделано письменно и в той форме, которая установит, на чьей стороне добросовестность и справедливость.
Александр I, который стал вызывать у меня все большее уважение, похоже, хорошо понимал, что против огромного, хорошо обученного войска, собранного по всей Европе, так называемой Великой армии двунадесяти языков, нашим 160-170 тысячам солдат, рассредоточенным вдоль границы Польши и Пруссии, не устоять. Можно было потерять всё и сразу. И военным талантам Наполеона наш император отдавал должное.
Из воззвания Наполеона к солдатам в июне 1812 года, когда Франция объявила войну России и перешла границу: "... Мир, который мы заключим, принесет и свою гарантию и положит конец пагубному влиянию, которое Россия оказывала в течение пятидесяти лет на дела Европы".
Александр дал слово не вступать в переговоры с противником, пока последний француз не покинет пределы России. "Я отращу себе бороду и буду есть картофель с последним из моих крестьян в глубине Сибири скорее, чем подпишу стыд моего отечества". Он сказал, что готов отступать до Камчатки и стать "императором камчадалов", но не мириться с Наполеоном. "Или я, или он – вместе нам не быть".
В захваченном Вильно. Коленкур:
"Император Наполеон открыто сказал при мне, при князе Невшательском, герцоге Истрийском и, кажется, Дюроке:
— Александр насмехается надо мной. Не думает ли он, что я вступил в Вильно, чтобы вести переговоры о торговых договорах? Я пришел, чтобы раз навсегда покончить с колоссом северных варваров. Шпага вынута из ножен. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы. Даже при Екатерине русские не значили ровно ничего или очень мало в политических делах Европы. В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша в свою очередь отбросила их на свое место. ... Приобретение Финляндии вскружило ему (Александру) голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы. Цивилизация отвергает этих обитателей севера. Европа должна устраиваться без них.
Человек с невменяемой фамилией Невшательский (знатокам - я в курсе, откуда она взялась), которую мне не удалось освоить до конца рукописи - начальник штаба, военный министр, маршал Франции Луи Александр Бертье. Писали, что во время похода 1812 года не имел ни минуты покоя, "спал в парадной форме, ибо его очень часто будили, а Наполеон требовал, чтобы начальник штаба являлся к нему одетый по этикету". Чтоб два раза не вставать, сразу скажу, что Бертье погиб странным образом три года спустя. "Вышел в окно", как ерничали некоторые:
"Непосредственно смерть Бертье 1 июня 1815 года бывший управляющий императорского дворца Луи Франсуа де Боссэ описывает так: "Услышав музыку русского полка, проходившего под окнами дворца, он подошел к окну салона, но толстые стены и подоконник позволили ему с трудом увидеть лишь часть улицы, тогда он встал на стул и подал корпус вперед…"
По поводу льдов, в которые собирался нас отбросить корсиканец - лучше всего сказано в рукописи протопресвитера Н. А. Любимова:
"... из 600 тысяч французскаго войска, вторгшагося в русские пределы в 1812 году, воротилась на родину едва только одна десятая часть, и то разстроенная, изнуренная, обезсиленная… Так, по выражению Императора Александра Благословеннаго, разразился над врагами "суд Божий на ледяных горах России". Очевидно, непреложно слово Апостола: "Бог поругаем не бывает".
Вы в довершение ко всему тоже подумали про Киево-Печерскую лавру?
*****
А теперь почитаем письмо Наполеона Александру I - из последних в череде писем, НИ ОДНО из которых не было удостоено ответом - непосредственно из Москвы.
Абсолютное молчание русского императора пугало корсиканца больше всего:
"Милостивый государь, брат мой!... (...) Я начал войну против вашего величества без злобы: одна записка от Вас перед или после последней баталии остановила бы мое шествие; и я на самом деле хотел бы пожертвовать Вам преимуществом первым войти в Москву. Если ваше величество хранит еще какую-то часть тех былых чувств, Вы благосклонно примете это письмо. Тем не менее, Вы можете быть мне только признательным за то, что я отдаю себе отчет в том, что происходит в Москве. По сему, милостивый государь, брат мой, молю бога, чтобы он хранил ваше величество и берег под своей святой и достойной защитой".
Жаль, автор письма не рассказал "брату", что привез в Россию две свои статуи - не знал точно, какой город считают русские своей столицей. Вот и захватил про запас.
Но каков высокий штиль - накануне начала позорного отступления и краха! Оценили?
А теперь немного деталей самой военной кампании в изложении Коленкура. Я параллельно еще заглянула - чисто по-женски, самым дилетантским образом - в мемуары человека с нашей стороны, прусского генерала Карла Клаузевица, выступившего против союза его страны с наполеоновской Францией.
Чуть-чуть о нем: "Клаузевиц не владел русским языком. Поэтому в момент боя, когда было так важно путем передачи приказа обеспечить управление войсками, он счел бесполезным оставаться на своем посту, то есть квартирмейстером, и сражался в боевых порядках с оружием в руках". Отважный воин прошел весь 1812 год в составе наших войск и высоко оценил кампанию: "Если бы не великодушие и героизм русского народа, то Германия до сих пор была бы под наполеоновской пятой". Но мемуары его, в отличие от коленкуровских, были очень похожи на нынешние "всепропальческие" соцсети - столько в них сомнений и уныния.
Особенно в самом начале.
Итак, французы наступают, мы уходим из Витебска.
Коленкур: "Нельзя представить себе всеобщего разочарования и в частности разочарования императора, когда на рассвете стало несомненным, что русская армия скрылась, оставив Витебск. Нельзя было найти ни одного человека, который мог бы указать, по какому направлению ушел неприятель, не проходивший вовсе через город. В течение нескольких часов пришлось подобно охотниками выслеживать неприятеля по всем направлениям, по которым он мог пойти. Но какое из них было верным? По какому из них пошли его главные силы, его артиллерия? Этого мы не знали".
Обратите внимание - "нельзя было найти НИ ОДНОГО человека..." Так будет продолжаться до самой Москвы. По ходу продвижения вглубь России военачальники начинают что-то подозревать, но Наполеон даже отказывается их слушать. Лишь в редких исключениях:
"Был, однако, случай, когда генерал Бельяр, начальник штаба короля, сказал в его присутствии, отвечая на вопрос императора:
— Надо сказать правду вашему величеству. Кавалерия сильно тает. Слишком длительные переходы губят ее, и во время атак можно видеть, как храбрые бойцы вынуждены оставаться позади, потому что лошади не в состоянии больше идти ускоренным аллюром.
Император не обратил никакого внимания на это благоразумное замечание; он надеялся настигнуть свою добычу, а эта выгода была, конечно, неоценимой в его глазах, и он жертвовал всем, чтобы добиться ее".
Почему-то Наполеон изначально решил, что в России всё будет, как везде. Не учел, так сказать, особенностей национальной охоты, рыбалки et cetera. Рогожкин, генерал Иволгин и Кузьмич еще не родились.
"Император всегда стремился добиться наибольших результатов с наименьшими затратами, и при отправлении в путь крупных складов были пущены в упряжь почти все наличные лошади, так как, по примеру других кампаний, рассчитывали пополнить упряжки и заменить убыль реквизированными лошадьми, которых обычно находили на месте; но в России ничего подобного не было. Лошади и скот — все исчезло вместе с людьми, и мы находились как бы среди пустыни..."
Иногда, натыкаясь на такие абзацы Коленкура, я досадовала, что он проявляет деликатность и куртуазность, не посвящая нас в особенности ненормативной лексики своего шефа:
"Император был очень озабочен и часто так раздражен, что не выбирал выражений по отношению к лицам, вызывавшим его недовольство, чего обычно с ним не случалось. Он был поражен отъездом городских жителей и бегством деревенского населения".
Обращу однако ваше внимание на мысль, которую Коленкур повторяет в разных формах постоянно, ибо это - базовая идея Наполеона:
"Он не сомневался, что русское дворянство принудит Александра просить у него мира, потому что такой результат лежал в основе его расчетов".
Что вам это напоминает?
*****
По мере продвижения к желанной цели Коленкур еще пишет о какой-то славе и топит лишения, а главное детали поведения русских в самых неожиданных выражениях:
"Проект похода на Москву, каков бы ни был его результат, обещаемый императором с такой уверенностью, не улыбался никому. Наше отдаление от Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом новой русской тактики, сводившейся к разрушению всего, что приходилось оставлять нам, вплоть до жилищ, лишали славу всякого обаяния".
О, Боги, об обаянии заговорил!
Постепенно стали прорезаться и детали:
"Русские отступали в порядке и не оставляли ни одного раненого. Жители следовали за армией; деревни опустели. Несчастный город Дорогобуж, который русские оставили нам нетронутым, загорелся от костров наших бивуаков, расположенных слишком близко от жилых домов. Многие деревни в эти дни постигла та же участь. Пожар Смоленска, устроенный русскими, ожесточил наших солдат, впрочем, у нас и так было мало порядка".
Что устроили "ожесточившиеся" французы он уже не уточняет. Но вскоре я увидела имя генерала Тучкова! Только сегодня пересказывала подруге его разговор с Наполеоном на тему, почему именно Москва, а не Санкт-Петербург. Если у вас в конце прочтения достанет здоровья, можете нажать на голубые буквы - это ссылка, где найдете немало интересного: "Князь Невшательский послал письмо генералу Барклаю, воспользовавшись как предлогом отсылкой Орлова, прибывшего к нам в качестве парламентера, чтобы осведомиться о генерале Тучкове, который был захвачен в плен во время одной из схваток в Валутинском лесу. Император, которому хотелось завязать переговоры, — этого он желал больше всего, — воспользовался случаем, чтобы вставить в письмо несколько любезных слов, предназначенных для императора Александра. Он старался подчеркнуть, что не питает никакой личной вражды, что эта война является всецело политической, а поэтому ничто не помешает в любой момент прийти к взаимному соглашению".
Уже переговоры? Почему? Что случилось? Еще и до Москвы не дошли.
Еще один типичный абзац:
"Мы испытывали столько нужд, столько лишений, мы были так истомлены, Россия показалась нам такой неприступной страной, что термометр чувств, мнений и размышлений очень многих людей надо было искать в их желудке".
Мало того, что их не встретили по-европейски. Еще и никто не жаждал сливать какую-либо информацию Наполеону. Он был потрясен:
"Любою ценою он хотел добыть пленных; это было единственным средством получить какие-либо сведения о русской армии, так как их нельзя было получить через шпионов, сразу переставших приносить нам какую-либо пользу, как только мы очутились в России. Как и всех, его удивляло это отступление 100-тысячной армии, при котором не оставалось ни одного отставшего, ни одной повозки.
Наконец, в двух лье перед Гжатском авангард захватил в плен казака, под которым только что была убита лошадь, и вскоре затем негра, заявившего, что он повар атамана Платова".
Хотела бы я видеть сцену, когда на безрыбье чернокожего повара привели к Наполеону!
"Каждую секунду с самыми забавными гримасами и ужимками он спрашивал, с кем именно он говорит, перед кем он находится. Напрасно ему повторяли, то его допрашивает император; он не хотел верить, что это был император Наполеон. Когда ему снова подтвердили, что он находился перед императором, то он поклонился, потом несколько раз простерся ниц и принялся прыгать, танцевать, петь и выделывать самые невообразимые гримасы".
А вот такие строки было читать тяжело. Но какая гордость переполнила меня, когда прорвались откровения французов, до этого не видавших подобных проявлений мужества:
"Русские проявили большую отвагу; укрепления и территория, которые они вынуждены были уступить нам, эвакуировались в порядке. Их ряды не приходили в расстройство; наша артиллерия громила их, кавалерия рубила, пехота брала в штыки, но неприятельские массы трудно было сдвинуть с места; они храбро встречали смерть и лишь медленно уступали нашим отважным атакам. Еще не было случая, чтобы неприятельские позиции подвергались таким яростным и таким планомерным атакам и чтобы их отстаивали с таким упорством. Император много раз повторял, что он не может понять, каким образом редуты и позиции, которые были захвачены с такой отвагой и которые мы так упорно защищали, дали нам лишь небольшое число пленных. Он много раз спрашивал у офицеров, прибывших с донесениями, где пленные, которых должны были взять. Он посылал даже в соответствующие пункты удостовериться, не были ли взяты еще другие пленные. Эти успехи без пленных, без трофеев не удовлетворяли его. Несколько раз во время сражения он говорил князю Невшательскому, а также и мне:
— Русские дают убивать себя, как автоматы; взять их нельзя. Наши дела не подвигаются. Это цитадели, которые надо разрушать пушками".
******
Устали? Уже начинается откат от Москвы.
Большое впечатление произвела записка генерал-губернатора Москвы Растопчина, оставленная французам: "В продолжение 8 лет я украшал этот загородный дом и наслаждался в нем счастьем среди своей семьи... Жители этого поместья (подмосковная усадьба Вороново), в числе 1720 душ, покидают его при вашем приближении, а я сам, перед своим удалением отсюда, предал его огню собственными руками, чтобы оно не было осквернено вашим присутствием. Французы, я оставил вам оба свои дома в Москве со всей обстановкой, стоившей более ½ миллиона рублей. Здесь же вы найдете только пепел!".
Горит Москва. Коленкур уже не так бодр, но храбрится. И валит все на мужа сестры императора - Неаполитанского короля, в миру Иоахима Мюрата, экстравагантного храбреца, склонного к театральным эффектам. Так вот - Наполеон, было, начал задумываться, но...
"Постоянные донесения Неаполитанского короля об упадке духа в русской армии и его обещания, которые он надеялся осуществить, быстро внесли изменения в намерения императора. Король по-прежнему считал, что русская армия бежит по Казанской дороге, что солдаты дезертируют, армия разлагается, казаки готовы ее покинуть, а многие из них склонны даже присоединиться к победителю".
О казаках: рассказывают, что Наполеон был так напуган одним из их налетов, что с тех пор всегда носил при себе яд.
В начале октября Наполеон вдруг поинтересовался у бывшего посла - заключит ли с ним мир Александр, если он сделает ему предложения. Император лукавил, ибо уже делал их, и не получил ответа.
Коленкур: "Я откровенно высказал ему свое мнение: принесение Москвы в жертву свидетельствует о не слишком мирных намерениях, а по мере того, как будет надвигаться зима, шансы все больше будут склоняться в пользу России; словом, нельзя считать вероятным, что русские сожгли свою столицу для того, чтобы потом подписать мир на ее развалинах.
— Зима не начинает свирепствовать сразу в течение 24 часов, — сказал он. - Мы не так привыкли к здешнему климату, как русские, но, по существу, мы здоровее их. В сущности осень еще не прошла, и будет много хороших дней, прежде чем наступит зима.
— Не верьте в это, государь, — ответил я. — Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее.
Совершенно феерическим показался мне пассаж о том, как представлял себе зиму в России Наполеон. Как в Фонтенбло 3 ноября! Однако Коленкур вспомнит о нем позже.
А князь Невшательский 16 октября написал Кутузову фантастическое письмо (очевидно, не без подачи шефа). Он убеждал нашего фельдмаршала ... придать войне такой характер, при котором страну берегли бы, вместо того чтобы ее опустошать.
Чего не напишешь, когда хочется кушать... А Германа с блюдом всё нет.
Кутузов не спешил с ответом и написал после 21-го:
"Народ, который в течение трех столетий не видел неприятелей на своей земле, не в состоянии разбираться в тех тонкостях, которые установились среди цивилизованных наций в результате частых оккупаций и современного способа ведения войны, и т. д.".
Наполеон истолковал письмо более, чем своеобразно:
— Эти люди не хотят вести переговоров; Кутузов вежлив, потому что он хотел бы кончить дело, но Александр не хочет этого. Он упрям.
И началось катастрофическое отступление, которое у француза не названо именно этим словом. Они продолжают побеждать:
"Тьма была еще такая, что в 25 шагах ничего нельзя было различить. Лишь лязг оружия и крики сражающихся указывали, где происходит схватка, и говорили, что завязалось столкновение с неприятелем. Адъютант князя Невшательского — Эмануэль Лекутэ — был пронзен насквозь в грудь палашом нашего конногвардейца, который принял его за русского.
По прибытии куда-нибудь на место первой заботой было всегда найти еду для себя и корм для лошадей, а для этого надо было отдалиться от дороги, рискуя попасть в плен к казакам или быть убитым крестьянами. Переходы были слишком напряженными, кавалерия слишком немногочисленной и истомленной для того, чтобы на наших флангах разведка и прикрытие осуществлялись достаточно сильными отрядами.
Я никогда не видел ничего более ужасного, чем эта дорога в течение 48 часов после нашего выезда из Можайска. Страх погибнуть от голода, потерять свои слишком перегруженные повозки, погубить своих лошадей, изнуренных усталостью и голодом, закрывал чувству жалости доступ в людские сердца. Я и сейчас содрогаюсь, когда рассказываю, как кучера нарочно направляли свои повозки по рытвинам и ухабам, чтобы избавиться от несчастных, полученных в качестве дополнительного груза, и радовались "удаче", когда какой-нибудь толчок освобождал их от того или иного из этих злополучных людей, хотя они наверняка знали, что упавших раздавят колеса или изувечат лошадиные копыта. Каждый думал о себе, только о себе".
(...)
"Ставка и гвардия были в Вязьме, где они оставались также и 1 ноября. Все, что уцелело при первом пожаре, было в хорошем состоянии. Армии были розданы кое-какие пайки, а лошади, принадлежавшие ставке, получили немного корма".
(...)
"В Гжатске мы нашли остатки обоза, присланного из Франции для императорского двора, с двумя придворными лакеями. Часть его была разграблена казаками. Так как у нас не было транспортных средств для перевозки присланного с этим обозом продовольствия, то мы распределили его между собой, и в ставке царило изобилие. Мы пили кло-вужо и шамбертен как простое столовое вино. Мы запаслись силами и хорошим самочувствием на те поистине черные дни, к которым мы приближались. У всех оставались еще кое-какие запасы. Было распределено небольшое количество сухарей".
И вот - эта прелестная песня Наполеона о русском климате. Вспомните потом о ней, когда он будет кричать, что победила его не тактика русских, а морозы:
"Император никак не мог понять тактики Кутузова, оставлявшего нас в полном спокойствии. Погода была хорошая. Император опять несколько раз говорил, что "осень в России такая же, как в Фонтенбло"; по сегодняшней погоде он судил о том, какою она будет через 10 — 15 дней, и говорил князю Невшательскому, что "это — такая погода, какая бывает в Фонтенбло в день св. Губерта (3 ноября), и сказками о русской зиме можно запугать только детей".
Ну, детей так детей. Свою голову Европе не привинтишь. А перемещаться французы продолжали в пустоте и тишине, прерываемой налетами казаков и партизанских отрядов. Оставалось вести себя как ежикам в тумане:
"В течение последних 36 часов погода была мягкой, но теперь опять сразу похолодало. Сведений о неприятеле не было. Следует ли Кутузов за нами? Идет ли он впереди нас? Эта неизвестность была для императора лишним поводом к беспокойству и раздражению".
Однако это не мешало развиваться буйным фантазиям, очевидно, под действием прекрасных французских вин, которые никогда не заканчивались на столе у Наполеона и его свиты:
"Император по-прежнему мечтал, что ему удастся все восстановить и даже занять внушительные позиции, как только он будет иметь в своем распоряжении минские склады.
— Я найду подкрепления на каждом шагу, — говорил он, — тогда как Кутузов будет ослаблять свои силы переходами и будет отдаляться от своих резервов. Он остается в стране, которую мы истощили. Для нас имеются склады, а русские будут умирать от голода.
Увы, злосчастный рок преследовал нас и готовил для императора новые испытания: он с такой уверенностью говорил о складах, которые считал якорем спасения для армии, а на следующий день, то есть 16 ноября, они, как мы это вскоре узнали, попали в руки неприятеля".
Подумать только - какая неприятность.
Но Коленкур не сегодняшний сетевой переживальщик! Смотрите, как ловко находит он нужные слова и выражения. Арестович слишком мелкая сошка, чтоб сравнивать их, но всем коллективом инфовойска противника действуют именно в таком ключе:
"Без преувеличения можно сказать, что самые простые вещи превратились в почти непреодолимые трудности. Честь и слава храбрецам всех чинов и рангов, которые сумели не пасть духом, ибо никогда люди не подвергались более жестоким испытаниям и не проявляли большей самоотверженности и стойкости. Император, стальная воля которого лишь еще больше закалялась при виде стольких препятствий и, можно сказать, стольких опасностей, тотчас же решил ускорить свое передвижение, подоспеть, если это окажется возможным, к Березине раньше Кутузова, сражаться и одержать победу над всеми, кто встретится на его пути".
Их кортеж двигался, повсеместно наблюдая картину, похожую на фильмы о восставших мертвецах, но каждое описание Коленкур заканчивал не менее духоподъемно, чем в конце этого абзаца:
"Живые стонали и не могли тащиться дальше, одни — от слабости, другие — потому что у них были отморожены руки и ноги. Это ужасное зрелище произвело глубокое впечатление на всех. Несчастных окоченевших людей нельзя было убедить в том, что огонь грозит им смертью и что единственное лекарство — это двигаться и растирать конечности чем-нибудь сухим, а еще лучше снегом. Когда император проезжал среди этой толпы несчастных, там не раздавалось ни единого слова ропота, ни единого стона. Как они были благородны в своих страданиях, эти французы! Они обвиняли стихии, но не упрекали славу!"
На каждой странице Коленкур не забывает заметить:
"Мы никак не могли понять маневра Кутузова".
После катастрофических потерь при переправе через Березину:
"От императора не ускользнуло ни одно из тех соображений, которые могла внушить ему эта непредусмотрительность врага. Но он лишь еще больше возмущался непредусмотрительностью генерала Партуно, которая, как он говорил, обошлась нам так дорого, между тем как легко было бы спасти все и превратить переход через Березину в одну из прекраснейших и славнейших операций, осуществлявшихся когда-либо на войне. Он говорил еще, что русские генералы не произвели до сих пор ни одной подлинно военной операции, ни одного удачного маневра, который не был бы им указан их правительством. ...Начиная с Полоцка император твердил, что мы должны считать себя счастливыми, если при тех обстоятельствах, в которых мы оказались, нам не приходится иметь дело с более талантливыми противниками".
В промежутках между описаниями о страшных лишениях от умирающих от голода и холода солдат - внезапно:
"Во время отступления приличный стол был только у императора, то есть у него было всегда столовое белье, белый хлеб, его обычное вино шамбертен, хорошее прованское масло, говядина или баранина, рис, бобы или чечевица (его любимые овощи)".
Одна из картин питания войск в то же время:
"Беспорядок и распад армии после Малоярославца не позволяли штабу главного командования дать точные сведения о многих офицерах, даже высших чинов, так как, лишившись лошадей и не имея ровно ничего, они должны были искать пропитания, следуя за бандами, блуждавшими на флангах колонны и оказывавшимися то в голове, то в хвосте у нее. Даже самые твердые люди вынуждены были покориться этой жестокой необходимости, так как еще до Березины хлеба нельзя было достать за целую пригоршню золота.
Эти несчастные отставшие люди большей частью питались кониной — мясом лошадей, павших на дороге. Животных разрубали на части прежде, чем убить их! Горе павшим! Все кидались на упавшую лошадь, и ее хозяину частенько трудно было ее отстоять. Подоспевшие первыми бросались на лошадиный круп, наиболее ловкий вскрывал бок и извлекал печень, которая была наименее жестким и наиболее лакомым кусочком. И при этом никто не думал о том, чтобы сначала убить несчастное животное, — до такой степени все спешили снова двинуться в путь. Наиболее счастливые из отставших варили похлебку, если можно назвать так грязную мучную жижу а еще чаще отруби, найденные в пыли чердаков и размешанные в воде. Как счастливы были те, у кого сохранилась какая-нибудь посудина, в которой можно было варить! В пути ее держали в руках и хранили более бережно, чем деньги".
А уж как Наполеона понесло, когда он оторвался от гибнущих остатков своих войск:
"Как только мы оказались в пределах герцогства Варшавского, император очень повеселел и не переставал говорить об армии и о Париже. Он не сомневался, что армия останется в Вильно, и никоим образом не хотел признавать, что она понесла огромные потери.
— В Вильно, — говорил он, — имеются хорошие продовольственные запасы, и там все снова придет в порядок. В Вильно больше средств, чем нужно, чтобы дать отпор неприятелю; так как русские изнурены не меньше нас и страдают от холода, как и мы, то они перейдут па зимние квартиры. Наши бедствия произведут во Франции большую сенсацию, но мой приезд уравновесит неприятные результаты этой сенсации".
Он рассчитывал воспользоваться своим проездом через Варшаву, чтобы наэлектризовать поляков.
— Если они хотят быть нацией, — говорил он, — то они все поголовно поднимутся против своих врагов. Тогда я вооружусь, чтобы защитить их. Я смогу затем сделать Австрии те уступки, которых она так желает, и мы провозгласим тогда восстановление Польши. Австрия более заинтересована в этом, чем я, потому что она находится ближе, чем я, к русскому исполину. Если же поляки не выполнят своего долга, то для Франции и для всего мира вопрос упрощается, так как тогда легко будет заключить мир с Россией.
Вы заметили - у них все время надежда и ставка на Польшу, которую, кстати, к тому времени сами французы разделали под орех. Коленкур об этом деликатно упомянул лишь разочек. Зачем раздувать?
*******
Еще несколько прекрасных высказываний Наполеона о причинах его неудач. Я просто не могу одна всем этим бесконечно наслаждаться. Хотя понимаю, что после Твиттера дала вам нелегкое длинное чтение. Лонгрид, прости Господи, как нынче говорят сотрудники СМИ. Но те, кто не разучился читать и размышлять, надеюсь, меня не осудят. Ибо мы очень редко прибегаем к урокам истории и стряхиваем пыль с подобных мемуаров.
Твиттером обходимся. Проще, легче. Быстрее.
— Сожжение русских городов, — сказал император, — в том числе пожар Москвы — это бессмыслица. Зачем было поджигать, если он возлагал столько надежд на зиму. Есть армии и есть солдаты для того, чтобы драться. Нелепо расходовать на них столько денег и не пользоваться ими. Не следует с самого начала причинять себе больше зла, чем мог бы причинить вам неприятель, если бы он вас побил. Отступление Кутузова — это верх бездарности. Нас убила зима. Мы жертвы климата. Хорошая погода меня обманула. Если бы я выступил из Москвы на две недели раньше, то моя армия была бы в Витебске, и я смеялся бы над русскими и над вашим пророком Александром, а он жалел бы о том, что не вступил в переговоры. Все наши бедствия объясняются этими двумя неделями и неисполнением моих приказаний о наборе польских казаков. Русские воззвания в пророческом стиле, распространявшиеся от времени до времени, просто глупость.
- Все дела приняли плохой оборот, - говорил в другой раз император, - потому что я слишком долго оставался в Москве. Если бы я покинул ее через четыре дня после вступления в нее, как я это думал сделать, когда увидел пожар, то Россия погибла бы. Император Александр был бы очень счастлив получить от меня мир, который я в этом случае великодушно предложил бы ему из Витебска. Если бы морозы не отняли у меня мою армию, я еще продиктовал бы ему условия мира из Вильно, и ваш дорогой император Александр подписал бы их — хотя бы для того, чтобы избавиться от военной опеки своих бояр. Именно они навязали ему Кутузова. А что сделал этот Кутузов? Он рисковал армией под Москвой и несет ответственность за московский пожар.
— Мне не терпится, Коленкур, дожить до всеобщего мира, чтобы отдохнуть и иметь возможность делать добро. Каждый год мы будем тогда путешествовать по Франции в течение четырех месяцев. Я буду ехать на своих лошадях и проезжать ежедневно небольшое расстояние. Я загляну внутрь хижин нашей прекрасной Франции. Я хочу посетить департаменты, которым недостает путей сообщения, хочу строить каналы, дороги, оказывать поддержку торговле и поощрять промышленность. ... Через десять лет меня будут благословлять столь же горячо, как теперь меня, быть может, ненавидят.
Диалог Коленкура с послом в Варшаве аббатом де Прадтом:
— В добром ли здоровье император? В каком состоянии армия?
— Армия в печальном состоянии — она терпит нужду, голод и холод. Только одна гвардия еще сохранилась в целости.
— Но герцог Бассано говорит только о победах…
— Действительно, мы побили русских во всех сражениях, даже при переходе через Березину, где у них было взято 1600 пленных; я сам их считал.
— Герцог Бассано сделал из этой цифры 6 тысяч…
— Во всяком случае мы побили русских, которые должны были раздавить нас.
— Но зачем делать из этого 6 тысяч и писать послу, которому при таких серьезных обстоятельствах необходимо знать правду, писать то, что пишут редактору "Монитора"? (О, эти европейские СМИ! Ничего не изменилось).
— Какое значение имеет число пленных, когда все равно нельзя их увести?
— Кто же этому мешает?
— Когда наши собственные солдаты умирают от голода и когда ими усеяна вся дорога, то как мы будем кормить пленных?
— Велики ли наши потери?
— Слишком велики, — ответил я с глубоким вздохом. — Таковы результаты, вполне достойные вдохновителей этой войны. Какое это было безумие!
— Никто не был ее вдохновителем. Никто не обманывал императора насчет печальных результатов, но какое это имеет значение?
****
Под конец (выдохните, друзья, как это сейчас сделаю я) маленькая байка.
Рассказывают, когда войска Наполеона перешли границу России Александр I отправил к нему на переговоры генерала от инфантерии Александра Дмитриевича Балашова. Французский император отказался от всех предложений российской стороны и будто бы спросил - какой самый короткий путь до Москвы.
- В Москву ведет множество дорог, государь. Карл XII выбрал путь через Полтаву, – ответил русский генерал.
И кто-то снова выбрал те же грабли. В той же местности, подумала я.
*****
Обещанная вишенка про женщин от Коленкура-Штирлица, по совместительству тайного осведомителя Талейрана:
"Он (Наполеон) всегда так спешил рассказать о своих успехах, что можно было подумать, будто он гнался за ними только для того, чтобы их разгласить. О своих похождениях он прежде всего рассказывал императрице. Горе красавице, которая уступила ему, не будучи при этом сложена, как Венера Медицейская, ибо его критика не щадила ни одной детали ее фигуры, и он с удовольствием занимался этой критикой в беседах с теми лицами, перед которыми любил хвастать своими успехами. Императрица Жозефина в тот же вечер знала все подробности его победы над мадам***. А на следующий день после первого свидания император рассказывал все подробности мне, не упуская ничего, что могло польстить красавице или задеть ее самолюбие".
Если человек - мерзавец, подумала я, то во всем...
Свежие комментарии