Крыша над головой

- Всех убью,  не
подходите! - кричал отец, стоя у двери в нашу комнату и размахивая ломом.  А за его спиной громко плакала мама и голосил
я, трех- или четерыхлетний пацан, и еще один мой брат, совсем крохотный, спал в
глубине комнаты в зыбке.  

Нас пришли выселять какие-то чужие дяди с тетями, и с ними
был милиционер. Комната была в подлежащем сносу бараке, где во время войны и
после нее жили то ли  ссыльные,  то ли пленные немцы, под конвоем  строившие город Краснотурьинск.

Потом их
отпустили домой, но  бараки эти долго не
пустовали – их тут же заняли семьи «вербованных» на городские стройки, в том
числе и наша. 

В таком возрасте мало что запоминается, так, какие-то
отдельные картинки. Я запомнил вот эту. И та комната, из которой нас все же
выгнали, чтобы сломать освобожденный барак и высвободить место под городскую
новостройку, была также первым, запомнившимся мне,  приютившим нашу маленькую семью,   жильем.

***

В этом повествовании я хочу рассказать, как мои родители, а
затем и я сам, став взрослым,  решали
пресловутый «квартирный вопрос», эту извечную проблему советских граждан
(кстати, она и сегодня никуда не ушла, а возможно, даже стала более острой, так
как раньше хоть государство обеспечивало людей жильем, а сейчас народу самому
приходится всячески изворачиваться, чтобы заиметь собственную крышу над
головой).  

Я не собираюсь никого ругать за эту застарелую проблему или
как-то анализировать ее. Нет. Моя задача куда скромнее – просто описать на
собственном примере, как в масштабах огромной страны  решалась жилищная проблема  ее граждан. Для чего это нужно – спросите вы?
 Для истории – отвечу я вам. Вот именно
так, ни много ни мало, а именно для истории!

Но вернемся к нашим баракам.

После того, как нашу семью все
же выставили из бывшего немецкого коллективного жилья, пребывание в Краснотурьинске
(отец там работал на алюминиевом заводе разнорабочим, а мама сидела с нами,
малолетними еще пацанами) без крыши над головой потеряло всякий смысл, и мы
вернулись на историческую родину, в татарскую деревушку.

Там мы жили то ли у родителей отца, то ли у кого-то
квартировали, это я точно не помню. Но зато хорошо запомнил, как спустя
какое-то врем разгневанная мама  с
младшим братом на руках (а я бежал следом) ушла пешком в соседнюю деревню за
пять километров, где жили ее родители. Оказывается, батяня мой загулял, и мама
ушла от него и забрала с собой детей. Вскоре отец и вовсе исчез из деревни
вместе со своей пассией.

А мы с уже  подросшим
братцем без конца орали на два голоса, требуя батю. И мать не выдержала.  Она отыскала через знакомых и родственников
адрес отца, сгребла нас в охапку и отправилась в Казахстан, где обосновался
отец.

Это оказалось маленькое, дворов на сотню с небольшим, сельцо
на берегу Иртыша. Помню, как отец обалдело смотрел на нас, когда жарким летним
днем мама нашла его на берегу живописного, поросшего  камышами озера, где он ловил щук и окуней.

Мы шли к отцу по зеленому лугу, над нашими головами порхали
бабочки, на ярких цветах копошились 
толстые  мохнатые шмели, а он
стоял, опираясь на длинное удилище и раскрыв рот. А когда я побежал к нему,
путаясь ногами в высокой траве и крича: «Папа, папа!», он бросил удочку и
побежал мне навстречу.  Так наша семья
воссоединилась вновь.

***

А как же отцова любовница, спросите вы? Да не знаю, я ее не
видел даже или просто не запомнил. А мы остались в этом селе со смешным
названием Пятерыжск (потом я узнал, что называлось оно так не из-за наличия в
нем рыжих людей, а потому, что эта бывшая казачья застава стояла на пятом  по счету, не то от Омска, не то от
Железинской крепости,  «рыжике»   –
глубокой рытвине, промытой в желтом песке ручьями). 

Здесь шел подъем целинных земель, и люди были нужны. Но жить
при этом нам было негде – той комнаты, которую снимал отец, ему и его пассии
хватало, а на семью из четырех человек этого было очень мало. Да и мама ни за
что  не захотела бы здесь жить по понятным
всем, я надеюсь, причинам. Но свободных домов в селе не было.   И нас поселили в саманном помещении на краю
села, на одной половине которого часами тарахтела дизельная электростанция, а
вторая была приспособлена под столярную мастерскую.

Мастерскую перевели куда-то в другое место, а в ее половине  и поселилась наша семья. Мне на всю жизнь
запомнились надоедливый грохот дизель-генератора, более чем хорошо слышный
через тонкую перегородку, подрагивание и позвякивание посуды на столе от его
вибрации,  и  как в нашей комнате всегда  стоял запах солярки, просачивающийся даже
через стену. Казалось, соляркой пахнут даже мамины вкусные супчики.

Электростанция ревела  только до полуночи, и хоть спать мы могли в
тишине. Но когда в деревне случались свадьбы или какие-то другие торжества,
мотористам «заносили», и они  гоняли свой
грохочущий дизель часов до двух-трех ночи.

***

К счастью, мы прожили в этом кошмаре (хотя мне-то тогда  было весело и интересно!) немного, месяца
два, наверное. И потом нам от совхоза – нет, еще от колхоза, совхозом он стал в
начале 60-х, - выделили двухкомнатную мазанку. Тут, наверное, надо будет
пояснить, что такое мазанка и какие вообще дома возводились  в степной местности, где не было
строительного леса.

Жилье - как, впрочем, сараи и  бани, - 
здесь строилось из самодельного кирпича самана и камышитовых мат
(тростник в изобилии рос на пойменных озерах в луговине). Были еще «плетенки» -
это когда по контуру будущего строения ставят ивовые плетни в два ряда, а
промежуток между ними засыпают замлей и утрамбовывают. Но во всех случаях
полученные таким образом помещения обмазывают глиной (штукатурят), а затем уже
белят известью, почему они и назывались мазанками.

Были в Пятерыжске и 
деревянные дома, но они большей частью строились в дореволюционный
период, и какое-то время даже при советской власти,   зажиточными казаками, которые имели
возможность закупить и доставить из Сибири по Иртышу строевой лес. А позже для
колхозников и совхозников «ляпались» именно вот такие дома, из более доступного
и дешевого строительного материала.

Эти дома имели плоские, немного овальные крыши, также
обмазанные глиной, и в иные годы на них могли вырасти шампиньоны. Иногда крыши
эти  покрывали толем. Земляными же и
покрытыми толем были и полы – далеко не каждый хозяин мог позволить себе
выложить деревянный пол.  Впрочем, дома
эти хорошо держали тепло – если, конечно, нормально их топить, а в знойные
летние дни хранили комфортную прохладу.

***

Большой проблемой было топливо. Отец телегами привозил сушняк,
который он подбирал или срубал в прибрежных пойменных рощах, в которых росли
вербы, осина и тополя,  их  я потом с моим подросшим младшим братом
распиливал на  чурбачки и складывал в
поленницы под забором. Но эти тонкие и сухие дрова прогорали очень быстро и шли
главным образом на растопку. На зиму же нужны были более  солидные дрова, чтобы если и разгорались
медленно, то и горели потом долго, поддерживая тепло в доме часами.  А для таких дров нужно было спиливать ил
срубать уже целые толстоствольные деревья, для чего нужно было покупать у
лесника порубочный билет или что-то в этом роде, уже не помню.

Лесник наш жил в соседней деревне, и отвечал он за огромный лесной
участок, протянувшийся на десятки километров по берегу Иртыша. А ездил он присматривать
за своим участком на мягкой подрессоренной бричке. И не по лесу ездил, а
тихонечко по деревне, и высматривал, у кого за забором видны свеженапиленные
дрова. Он всех мужиков знал, как в своей деревне Моисеевке, так и в Пятерыжске.
И, естественно, знал, кому он продавал порубочные билеты, а кому нет.

Завидев явно незаконно заготовленные дрова, лесник мягко
подкатывал на своей таратайке к такому двору, привязывал лошадь к забору, и шел
выявлять браконьера. Обычно все сводилось к тому, что лесник прочно усаживался
с хозяином двора за стол, и под белоголовую-другую вел с ним душеспасительные
беседы. А в конце застолья прятал в карман синенькую или красненькую  кредитку – насколько удавалось
хозяину-браконьеру сговориться с блюстителем лесного законодательства, и уезжал
восвояси в добром расположении духа.  И
мы могли и дальше спокойно топить свою прожорливую печку ивовыми  или осиновыми полешками.

Напротив нас, 
наискосок, жило семейство казахов (их, кстати, в Пятерыжске было очень
мало, всего несколько дворов). Так те топили свою печь кизяком, высушенными лепешками
навоза, смешанного с соломой. Этот кизяк они очень умело изготавливали и сушили
в высоких, похожих на термитники, буртах все лето. Запах кизячного дыма
помню  до сих пор, и был он не то, чтобы
вонюч, но весьма своеобразен, даже не знаю, с чем его сравнить.

Соседи-хохлы прогревали свое жилище путем сжигания в печи…
соломы! Она прогорала, правда, очень быстро, но и жар давала мгновенно, даже чугунная
плита у них становилась малиновой. А еще одна семья, папа в которой был
механизатором, топил свою печь соляркой, которая впрыскивалась в нее под
давлением  из форсунки! И у них дома
постоянно воняло этой соляркой всю зиму, как первое в том помещении, в котором
мы жили через стенку от электростанции. С дровами в степной зоне всегда было
плохо, стоили они дорого, вот народ и выкручивался, как мог.

Это было в 50-60-е годы. А в семидесятые, когда в
Экибастузе, с объявлением там ударной комсомольской стройки,  одновременно стали разрабатывать сразу
несколько угольных разрезов, и угля там стало хоть завались, его стали
развозить и продавать по вполне сносным ценам и по селам области (от нас
Экибастуз был на расстоянии примерно 400 километров). Вот когда с топливом в
деревне стало значительно проще и уже не надо было так изобретательно
выкручиваться.   

На снимке: автор у одной из своих хат в 50-е годы. Дом мазаный, но с уже с шиферной крышей!

***

(Продолжение следует)