Ершик умирал. Знал это, чувствовал. Каждой зудящей, обескровленной клеточкой своего тела. Каждой кусачей, огнем горящей раной...
А ран этих на Ершике было, как озер на развернутом атласе – сразу и не сосчитать! Кот уже и не помнил, откуда они. Уличная жизнь, она на раны всегда богата.
Где за сук какой зацепишься, от собак, как заяц стреляный, удирая, где камнем или банкой консервной прилетит…
А где и сам. Когтями до мяса. Потому что чешется – сил нет. Хоть бери и сдирай с себя шкуру целиком, как кожу старую со змеи. Прям одним носком драным – от ушей и до кончика хвоста!
Чтоб только не чувствовать, не мучаться больше. Не выглядывать из-за угла завистливо, о несбыточном мечтая. И не понимать, в комок от отчаяния сжимаясь, что мечте твоей не исполниться никогда…
Какие мечты у чудовища? С ума сошли что ли?! А Ершик – он чудовище и есть. Страшное, облезлое, сморщенное. К такому не то, что прикоснуться – смотреть брезгливо, боязно.
Разве что пришибить от греха подальше. Из жалости. Да и то, руки марать не хочется. Мало ли какую заразу от такого подхватишь, лечить потом, не вылечить.
И не важно совсем, что в чудовище этом душа теплится. Что мечты вопреки здравому смыслу живут…
Людям, Ершика чудовищем прозвавшим, его мечты все равно не видно. А раз не видно – значит и нет ничего.
А уж про то, что Ершик когда-то домашним да пушистым был – и вовсе лучше не вспоминать. Зачем бередить и без того болящее? Зачем мучить? Прошлого все равно не вернуть, а будущее…
Будущего Ершику тоже не достанется. Так и придется умереть. Одному. В канаве. Шкуру зудящую из последних сил лапами слабыми до дыр раздирая. Расковыривая и без того не заживающие, местами подгнившие болячки...
А хочется ведь другого. Несбыточного хочется! И, в то же время, такого земного, простого – погладили чтобы.
Хоть разочек еще. Единственный. Рукой по загривку. И дальше… По спине, по дугам ребер выпирающим. А потом обратно – меж ушей и под шеей! Прям в выемке, где суматошный пульс частит…
Ершик даже чесаться на минутку перестал, такое счастье себе представив! О голоде и боли позабыл.
Вот только фантазии – они же на то и фантазии. Унесут до небес, а потом как лопнут мыльным пузырем и окатят отрезвляющими брызгами. И каждую рану, каждую зудящую клеточку заживо съедаемой шкуры от такого разочарования с новой, еще большей силой почувствуешь. Не застонешь – заскулишь. А был бы собакой, так и вовсе от воя бы уже охрип.
Только всем все равно. Наплевать всем. И этим, что на машине Ершика-чудовище переехать хотели. И тем, вон, у подъезда курящим, что камнями в него, отгоняя, бросались.
И даже этой вот, что капюшон поглубже натянув, мимо сплетниц дворовых, Ершика иначе как чучелом поганым не называющих, идет.
Они, сплетницы эти, и сейчас стоят морщатся. Кривятся. Смотрят, как Ершик, совсем ослабевший, к канаве сточной, пошатываясь, бредет. Плюются.
Хорошо, хоть не крестятся, да палки вдогонку не кидают. А ведь и так могут. Румяные, холеные… А внутри – гнилые. Как яблоки с яблони старой, больной – червивые.
И она – в капюшоне, такая же…
Зачем только в сторону Ершика вдруг повернула, не понятно. И нагибается вот. Руки тянет. Неужели все – конец? Отмучился?
Или…
Да нет, не может быть! Куда ты! Глупая! Голыми руками! Зачем? Я же больной! Заразный! Чудовище…
*****
«На море вам, Мариночка, надо. На море. Водица соленая, песочек. Воздух опять же и расстройств никаких. Мазь я, конечно, выпишу, но только при заболевании вашем ни одна мазь не панацея.
Стресс надо исключить, нервотрепки лишние опять же… И вот солнце - да. Солнце и море хорошо помогают…»
Все утро прокручивала в голове Маринка слова старенького профессора. И не потому, что чуда до невозможности хотелось – в чудеса она давно уже не верила.
А просто так… Для себя. Забыться. Отвлечься. От смерти маминой, что почву из-под ног выбила. От развода. От болячки этой, как проказа по всему телу вылезшей…
Дышать чтоб заново полной грудью научиться. Капюшон этот, до чертиков надоевший, снять. Рукава до кончиков пальцев натянутые…
Наплевать, что пялиться будут. Чужие все, незнакомые. Какое ей до них дело?
И Маринка решилась...
И даже насчет удаленки на работе договориться успела. Чемодан почти собрала. Домик в аренду маленький. Не первая линия, конечно, но и она не старушка - пять-шесть километров в день только на пользу пойдут.
Купальник вот еще купить оставалось. За ним и вышла. Прошмыгнула тенью между сплетниц дворовых. Спрятала привычно уже лицо, бляшками усыпанное, за тенью капюшона накинутого.
Только все равно ведь услышала. Злые-то слова, они как камни – наотмашь бьют, не жалеют. Уши от них никакой капюшон не закроет. Вот и сейчас ударили:
⁃ Чудовище! Зараза!
⁃ Подохнет, туда и дорога…
Маринка даже с шага сбилась от злобы такой. Уже было ответить собралась. Защититься. Только поняла вдруг – не видно ее недуга под толстовкой безразмерной. Не на нее сплетницы дворовые смотрят. Правее чуть. Проследила за взглядами их колючими, брезгливыми.
Остановилась. Дернулась в ту сторону.
А спустя несколько минут уже обратно шла. Бежала почти, на раскрывших рты бабок внимания не обращая.
Да, слетел капюшон. Открыл неприглядное. Наплевать. И купальник – черт с ним, с купальником. Успеется. У нее теперь дело поважнее есть…
*****
Ершик плакал. Пищал, как котенок малой сопливый. Вращал глазищами во все стороны, а шевельнуться не мог. Завернутая в розовое махровое полотенце, намазанная лекарствами шкура его зудела неимоверно! Хотелось вырваться. Выпутаться. Выпростать из лап когти…
Но Маринка держала крепко. Прижимала к себе похожего на батон колбасы Ершика. Баюкала. Укачивала, как дите малое. Перебирала нежно кончиками пальцев между подергивающихся ушей.
И даже, кажется, пела… Ершик за собственным надрывным мяуканьем плохо разбирал.
Хотя и кричал-то он по привычке больше. Притерпелся уже к мазям да уколам за прошедшие месяцы. Свыкся. Умирать даже передумал.
Да и зуд от клеща подкожного да паразитов кровососущих давно после притирок этих притих. А местами, там, где разодранная, раньше покрытая коркой кожа в некрасивые складки собиралась, и вовсе новая шерсть вылезла.
Ершик уже и забыл, что она у него такая – мягкая, длинная. Белоснежная! На искристый выпавший снег похожая. Маринка в его шерсть эту, лекарствами пропахшую, носом тыкалась. Чихала, фыркала. Но все равно не отступалась.
Смеялась только заливисто и говорила, что он, Ершик, не кот вовсе, а шар снежный. Отъестся вот только окончательно, округлится…
Она и кличку-то ему по цвету шерсти дала. Из чудовища в Снежка превратился. Наглаженный, ухоженный. Сытый. Последние проплешины затянуть, и хоть на выставку за медалью отправляйся!
Только ему, Ершику, никакая медаль не нужна. Для него вообще весь мир, кроме Маринки, неважным стал. Как сплющился он тогда, мир этот. Как схлопнулся до размера двух ладоней, что по Ершиковой дырявой шкуре лаской нежданной пробежали. Так таким и остался.
И Ершик за этим миром своим – и в огонь, и в воду! И даже вот – на противное, соленое море. Вот смоют сейчас с Маринкой остатки мази. Высушатся. Володьку, в магазин убежавшего, дождутся и опять по берегу вместе гулять пойдут…
Восемь месяцев уже, считай, как на море. Ласковое солнце, горячий песок. Ветер соленый. Чайки, что те птеродактили, того и гляди целиком проглотят! Какая уж тут шлейка, какой поводок?! Ершик и без поводка от Маринки ни на шаг не отходит. А то и вовсе на руках только!
*****
Володька их так и увидел впервые...
Бредут себе вечером по сонливому берегу. Девушка в платьице, что кружевами волны морские срамит. И кот на руках белоснежный. Прижался к ней. Жмурится. Орет только иногда громче чаек, что над ними стаей кружатся. А она гладит его, улыбается. Спокойная. Красивая такая.
Спроси его тогда кто про болячки да про проплешины, Володька бы и не понял сразу. Какие там пятна, какая проказа? О чем говорят…?
Он и не заметил ничего. Глаза вот серые, как небо грозовое. Родинка на щечке. Походка легкая, воздушная. И котище на руках, как дите малое – лапами за шею обнимает.
Это уж потом, после знакомства, ближе когда стал. Увидел, разглядел… Да и забыл тут же. Из головы выкинул. То ли ослеп от любви, внезапно вспыхнувшей, а может просто… смотреть умел по-другому. Не смотреть даже – видеть.
И Маринку, словно солнце светящуюся, уютную. Пусть бы пятнами да болячками в тот момент усыпанную. И Ершика белоснежного, на котором тогда всей шерсти на плешивом заскорузлом тельце от силы с кулак и набиралось.
А там и вовсе солнце с морем да время свое дело сделали. Не зря Маринка старенького профессора послушала.
А может, все дело в Володьке было? Что в их с котом компанию как влитой вписался? Кто знает…
Они по весне в родной Маринкин город вернулись. Втроем. Прошли мимо сплетниц дворовых. Счастливые. Неузнанные.
Маринка с румянцем на щеках и глазами сияющими. Володька, взгляда влюбленного с нее не сводящий. И котище. Белый, пушистый. Сразу видно - дорогущий! Породистый.
Вон каким взглядом пренебрежительным весь люд, на лавочках сидящий, одарил! Сплетницы даже воздухом подавились. До того кота такого захотелось!
Да и жильцы-то новые тоже зависть не на шутку вызвали. Красивые, счастьем так и лучащиеся. Разговоров о них теперь - неделю не переговорить будет…
Только, что Маринке с Ершиком в «новых жильцов» записанным, что Володьке, до разговоров этих и вовсе дела нет. А Володька так вообще о другом думает...
Ему с утра, пока Маринка спит, до пролеска подтаявшего, где они вчера гуляли, сбегать незаметно надо. Подснежников первых для нее нарвать. Он коту пушистому полночи про эти подснежники рассказывал, пока бока круглые, мягкие наглаживал.
Они, говорил, подснежники, вон уже проклюнулись. Высунули бутоны нежные из-под наста грязного, серого. Он их вчера сразу заприметил.
А Ершику что… Ершик только мурлыкал одобрительно. Довольно мурлыкал. И здесь не подвел хозяин. Взаправду, видать, глядеть умеет! Опять вот, пока другие кривятся да носы от грязи, по весне вылезшей, воротят – настоящее увидел.
Разглядел красоту под коркой-то…
Автор ОЛЬГА СУСЛИНА
Свежие комментарии