В Казахстане, где я прожил много лет, было полным-полно немцев, встречались даже села, население которых было сплошь немецким. Был у меня и друг немец – Сашка Ляйрих (он еще в 80-е годы перебрался в Германию). Мы вместе росли, бывало, дрались, не решив какие-то мальчишечьи проблемы мирным путем, потом снова мирились. Ходили на рыбалку на Иртыш, совершали набеги на чужие огороды – чужой огурец всегда почему-то казался вкуснее.
И я никогда не задумывался: откуда взялись в степях Казахстана немцы? Лишь позже, повзрослев, многое узнал. И то, что сюда их переселили в годы войны с берегов Волги (без малого миллион!), и мне понятна стала причина постоянной печали в глазах отца Сашки – дяди Адольфа. Он был мобилизован отсюда же, из Казахстана, на трудовой фронт, рвал жилы где-то на лесоповале, получил там увечье. Он внес свою долю, хоть и подневольную, в победу над фашизмом. Но после войны его не приглашали ни на одно торжественное собрание по случаю Дня Победы, хотя на них чествовали чуть ли не даже последних лодырей в тылу, не говоря уже о фронтовиках. Те вообще косились на дядю Адольфа, по пьянке могли обозвать его и фашистом. А какой он был фашист? Тихий, непьющий и трудяга, каких мало. Но он был немец. И это во время войны и еще много лет после нее помнили всегда – особенно люди злые, недалекие.
Это я сейчас понимаю. Как и то, что тогдашние правители нашей страны очень несправедливо отнеслись к этому честному и трудолюбивому народу – российским немцам, обжившим Поволжье более двух веков назад. Потом людей этих реабилитировали, как репрессированным назначили какие-то льготы. Справедливость как будто восторжествовала. Даже дяде Адольфу выдали медаль участника Великой Отечественной войны (помнится, в списке участников ВОВ, вывешенном в нашем сельском клубе в тот год, не помню уже каком, его фамилия была дописана последней, от руки), и его впервые пригласили на торжественное собрание по случаю Дня Победы.
Розовощекий школьник повязал ему на шею алый пионерский галстук, он резко контрастировал со смертельно бледным лицом дяди Адольфа. А по его изрезанной морщинами щеке текли слезы… О чем тогда плакал дядя Адольф, тихо, по-мужски? Были ли то слезы очищения и радости, или же плакал он по своей, злой волей исковерканной, судьбе? Наверное, я теперь этого никогда не узнаю. А мой сегодняшний рассказ – дань уважения и сочувствия к ним, к незаслуженно обиженным российским немцам.
В Блюменфельде
Жила-была в поволжском немецком селе Блюменфельд (в переводе – Цветочное Поле) в 120 километрах от города Энгельса большая семья Темпелей. Кроме четырех взрослых душ – матери с отцом да бабушки с дедушкой, – в ней насчитывалось еще семеро детей. Немцы здесь жили издавна, уже третью сотню лет. Своими трудолюбивыми руками они распахали и оплодотворили эти засушливые степи, в которых в летнюю пору дождя не бывало по три месяца. Выращивали богатые урожаи пшеницы, возделывали на поливных плантациях багровые крупные помидоры, пупырчатые, один к одному, огурцы, кудрявую тугую капусту. Выпасали на степных просторах, в весеннюю пору полыхающих алыми тюльпанами, тучные стада коров.
Бывали у жителей Блюменфельда и праздники, случались и горести. Праздники – как у всех людей: Пасха, Рождество, торжества по случаю хорошего урожая, какие-то церковные даты. Правда, проходили они, может быть, более чинно, чем в соседних русских да украинских поселениях (были и такие, как, например, Харьковка). Степенно танцевали под аккомпанемент гармоники и барабана, немного выпивали и, раскрасневшись, хором распевали, дружно раскачиваясь, принесенные предками из Германии и сохраненные ими песни. Горести тоже обычные, людские: кто-то умирал, случался неурожай или вдруг гиб скот. Но эти черные минуты переживались без особого надрыва, а с какой-то фатальностью: значит, так должно было случиться.
Хуже приходилось немцам, когда над страной сгущались тучи войны. Нет, они так же, как и все россияне, исправно несли государству службу: тянули воинскую лямку и по 25 лет, участвовали в турецких кампаниях, в войну с Японией 1904-1905 годов. Но вот когда разразилась первая империалистическая война, немцам стали напоминать, кто они, на чьей земле живут. Даже прошел, в общем-то, нелепый слух, что император Николай II намерен утопить всех немцев в Волге. Впрочем, слух оказался слухом. Немцев с Поволжья даже забирали на войну, преимущественно на русско-турецкий фронт. Многие возвращались калеками – как, например, инвалид Давыд Греб.
А его тезка Давыд Сайбель был на русско-австрийском фронте, попал в плен вместе с русскими, украинцами. В лагере, где они содержались, с пленными обращались достаточно корректно, но кормили плохо. Люди за колючей проволокой сами готовили себе скудную пищу из отпускаемых продуктов, сами же распределяли ее. На кухне обычно дежурили по два человека. Когда русские разливали похлебку в миски, украинцы обвиняли их в том, что они своим накладывают погуще и побольше. Приходила очередь украинцев раздавать пищу – они слышали такие же обвинения в свой адрес от русских. Дело доходило до драк. И тогда пленные нашли соломоново решение: они поставили на постоянное дежурство на кухню обоих своих товарищей по неволе – немцев. Дескать, эти ребята честные и, кроме того, в лагере нет их соплеменников, так что «лоббировать» им некого. И точно: после этого все свары прекратились, каждому в миску с педантичностью накладывалось одинаковое и по количеству, и по консистенции содержимое котлов. Когда долгими зимними вечерами в Блюменфельде Давыд Давыдович за кружкой домашнего пива рассказывал об этом своим односельчанам, те одобрительно посмеивались, толкая друг друга в плечо: «Это правда: где немцы, там порядок и справедливость».
Да, именно порядок и справедливость царили всегда в Блюменфельде. Нарушились они с началом гражданской войны: зажиточных немцев попеременно грабили и красные, и белые, и зеленые. Глава семейства Темпелей Александр Егорович исхитрился спасти от «экспроприации» любимого жеребца: загнал ему в копыто иголки. Кобыл у них забрали сразу же отступившие вакулинцы (так назвал их Андрей Александрович мне в своем рассказе, а ему обо всем этом в свою очередь рассказывала его мама) – члены одной из банд или партизанского отряда, сражавшегося против красных. Взамен же оставили доходяг-кляч, которых, впрочем, позже удалось выходить. А жеребец, неожиданно охромевший, так и остался на дворе: ни белые, ни зеленые, ни красные, сколько ни рассматривали его копыто, иголок найти не смогли. Если бы Александр Егорович забил туда гвоздь, как поступали тогда некоторые хозяева, да если бы «экспроприаторы» обнаружили это, расстрела хозяину было бы не миновать.
Вскоре гражданская война закончилась. Утвердилась советская власть. Болюменфельд стал колхозом. Вернее даже, на его основе, поскольку село было большое, было создано два колхоза – имени Сталина и имени Чапаева. Немцы оправились быстро, освоились и при новом режиме, главное – чтобы были работа да мир. Остальное они брали сами – своим трудолюбием, трезвым расчетом. Колхозы также выращивали зерновые, огородные и бахчевые культуры, соревновались между собой, кто их больше произведет и поставит в города – Энгельс. Саратов. За труды свои получали и натуроплату, и деньги, вели домашнее хозяйство. У Темпелей, например, имелось две лошади, три коровы да овцы, свиньи, птица. Был достаток, было тихое счастье. Дети подрастали, Андрей уже закончил пять классов, рос, как и все его сородичи, трудолюбивым, помогал вести и домашнее хозяйство, и в колхозе подрабатывал. А еще он мечтал стать или шофером, или агрономом.
Сталин назвал их врагами
Но все рухнуло с началом Великой Отечественной войны. И хотя немцы Блюменфельда давно уже не имели никаких связей со своей исторической родиной – знали только, что где-то там есть Германия, все равно какую-то вину за собой чувствовали. Ведь это их соплеменники пошли войной на Россию, ставшую для блюменфельдцев родиной. И они готовы были встать на ее защиту с оружием в руках. Однако война уже шла месяц, второй, но никого из Блюменфельда на фронт не брали. Между тем в действующей армии служило немало российских немцев, призванных еще до начала войны.
Служил в армии и старший брат Андрея, Адам. Он был призван еще в 1938 году, а в 1941 должен был вернуться домой. Да так и не вернулся. От него пришло несколько писем, в которых он писал, что воюет. А потом письма от Адама перестали приходить. Уже позже стало известно, что в сентябре он попал в плен. Мыкался по разным концлагерям. Пока его и других военнопленных из последнего лагеря не освободили англичане. Адаму, естественно, растолковали, что он может вернуться к себе на родину, но лучше ему этого не делать – сгноят в Сибири, а то расстреляют. Припишут, что сам, как немец, сдался в плен, добровольно, и всем привет. Скорее всего, так бы оно и произошло.
Так Адам оказался в Англии. Позже он пытался разыскать свою семью по переписке, нашел ее через НКВД в Сибири в 50-х годах. Звал к себе (к тому времени он уже хорошо прижился на чужбине, имел собственный дом, автомашину) – сам приехать, видимо, боялся. Но и из Темпелей никто к нему приехать навестить не мог по причине, о которой сказано будет ниже. Умер Адам Андреевич Темпель, гражданин Великобритании и бывший российский немец, в 1992 году, так никого и не повидав из своих родных с 1938 года. С ним судьба обошлась еще достаточно милостиво. А ведь бывало намного хуже. Так, российскому немцу Коху, взятому в плен позже Адама Темпеля, его соплеменники, обозленные яростным сопротивлением Красной Армии, в рядах которой – донер - веттер! – служили и арийцы по происхождению, вырезали на спине звезду и замучили до смерти.
Но вернулся к Блюменфельду. 28 августа 1941 года сюда приехали чины из НКВД и зачитали указ Сталина, согласно которому все российские немцы чохом записывались в потенциальные предатели, а потому подлежали переселению от греха подальше, в Сибирь и на другие просторы необъятного СССР. А уже 13 или 15 сентября немцы прощались с Блюменфельдом. В село понаехали солдаты – начальники думали, что жители будут сопротивляться депортации. Но немцы понимали, что против лома нет приема, и потому молча грузили свои нехитрые пожитки в машины, на которых их свозили на станцию к поджидавшим эшелонам. Брали самое необходимое: кое-что из одежды, кухонной утвари, старались больше взять продуктов, дорога-то предстояла дальняя. Ни одного случая не то что организованного, но даже спонтанного сопротивления ни в Блюменфельде, ни в других немецких населенных пунктах не было. Неизвестно, что при этом творилось в душе у каждого из выселяемых (попробуй-ка, за здорово живешь, оставь все десятилетиями нажитое, ставшую за века родной землю), но волю Сталина немцы выполнили покорно.
Везли их в товарных вагонах, как скот. Поезд тащился медленно, пропуская идущие на запад воинские составы. На одной из станций рядом остановился эшелон с евреями, вывозимыми из Белоруссии в Среднюю Азию. Евреи были голодные – успели за дорогу подмести свои припасы. Пока составы стояли рядом, успели обменяться: немцы им – хлеб, какие-то другие продукты, евреи – вещи, деньги, ценности. Кто чем был богат… А в сущности, все они были равны, и жизнь каждого в эти трагические дни практически ничего не стоила.
Через две недели пути блюменфельдцы были уже в Красноярске. А оттуда часть их переправили в село Красная Горка Березовского района. Председатель колхоза Лысенко обрадовался: такое пополнение, не менее трех десятков рабочих рук, было как нельзя кстати, поскольку все основное мужское население уже ушло на фронт. Расселили немцев, где придется. Семью Темпелей приютила одна женщина, сын которой был на фронте, и дом его пустовал.
- Сразу же начали с уборки урожая, - вспоминает Андрей Александрович. – Уже на второй день после приезда в Красную Горку мы молотили пшеницу на току. Потом было много другой работы: заготовка дров, уход за колхозным скотом. Пятнадцать человек из наших записали на курсы трактористов, в том числе и меня…
Самое интересное – молодой Темпель тогда знал всего десятка полтора русских слов (немцы жили у себя в Блюменфельде обособленно, учеба в школе велась на немецком языке, а русский изучался примерно так же, как немецкий в русских школах). Но его неплохо понимали, да и сам Андрей, как губка, впитывал в себя все новые и новые слова, целые словосочетания из русского языка и скоро мог довольно сносно изъясняться со всеми красногорцами, не питающими, кстати, никаких враждебных чувств к поселенцам.
(окончание следует)
Свежие комментарии